Неуклюжая турецкая лодка колеблется по ясно-зеленой, глубоко-прозрачной воде. Одиноко выносит она свои залатанные, слегка надутые паруса из округлого волнистого, – вдали серо-зеленого, – простора, над которым растягивается темно-голубой небесный купол.
Лодочники, которые пеклись на горящем солнце, завистливо поглядывали на тенистую берлогу, сооруженную из парусов под мачтой, где на ветхом коврике сладко отдыхает их начальник. Он сидит, скрестив ноги, и спокойно поглядывает на стеклянную банку кальяна, украшенную золотыми звездочками; при каждом вдыхании благовонного дыма кристальная вода в кальяне играет и пенится. Не замечает он человека, лежащего недалеко от него, растянувшись в тени паруса, и завернутого в войлочное покрывало.
Из-под покрывала торчат вниз его короткие, тесно прилегающие к ногам сапожки из черной кожи, а наверху изгибы покрывала обхватывают смуглое костлявое лицо с круто ограниченным лбом, с тонким, сильно выпуклым носом и с тонкими, крепко сжатыми губами, от концов и середины которых свешиваются седые, растрепанные усы.
Веки его глаз полузакрыты, как бы в глубоком сне. Печально, почти болезненно выражение этого худого лица; кажется, что на линиях и морщинах его лежит отпечаток долгого страдания. За все время плаванья оно не прояснилось ни на мгновение. «Может быть, от морской болезни! Может быть, от усталости, от докучливости этого однообразного путешествия между водою и небом, от неизменной волнистой линии горизонта, изредка лишь нарушаемого белеющим парусом!» – думали лодочники.
Хозяин лодки отставил вдруг свой кальян и, протянув руку вперед, повернулся вполоборота к лежавшему старику.
«Посмотри, Арслан-бей», – сказал он спокойно.
Старик медленно открыл глаза. Эти черные, большие глаза вмиг изменили его физиономию. Все лицо его помолодело от живого их блеска на много, много лет, и тень страдания в провалившихся чертах его была рассеяна искрившимся в них задором.
Минуту смотрел он по указанному ему направлению, и снова изменилось выражение его лица. Глаза заискрились, все мускулы зашевелились, вспыхнули одним стремительным чувством. Одновременно Арслан-бей вскочил, сбросил с себя покрывало и прыгнул на середину палубы.
Движения его были юношески-упруги. Наблюдая сзади его высокую, изящную фигуру, гордо выпрямленную шею, красивые формы непокрытой, гладко остриженной головы, хозяин лодки мысленно удивлялся этой могучей ели, не согнувшейся под тяжестью стольких лет.
Одет был Арслан-бей в турецкий пестрый балахон, доходивший до икр, слегка раскрытый на груди, так что в левой части ее на коричневом сюртуке был виден ряд пришитых длинных чехольчиков одинакового цвета, из которых наружу выглядывали металлические блестящие концы пуль, вложенных в них. Единственно эта часть одежды доказывала, что Арслан-бей не был соплеменником остальных, так как это боевое украшение носит только гордый Кавказец на могучей груди.
С напряженным вниманием смотрел Арслан-бей вдаль. Что он там видел? Серую ухабистую тень на чистой лазури, над чернеющей каймой моря. Ты бы предположил, что он видел гористый берег или седые тучи, медленно застилающие небо. Арслан-бей ничего не предполагал: его орлиное око нашло, а бьющееся сердце вмиг почувствовало близость исполинских гор и бесконечных лесов, по которым он блуждал встревоженными мыслями столько, столько лет!
Долго, неподвижно, как статуя, стоял он на палубе. Не обращал никакого внимания на палящее солнце, которое жгло его обнаженную голову, на лодочников, которые перешептыванием и многозначительными жестами указывали друг другу на неподвижно стоявшего старика: его глаза видели только седую, неровную полосу вдали, которая для него увеличивалась, все определенней очерчивалась, принимала живую окраску. Она стала распадаться на отдельные вершины, на стройные гребни, высокие конусы; уже были видны широкие подошвы вершин, опоясанные морем.
«Арслан-бей», – раздалось сзади. Словно пробудившись от сна, с глубоким вздохом повернулся старик. Турок, сидевший в парусной берлоге, слегка подвинулся в сторону и глазами позвал его к себе. Старик нерешительно отозвался на зов турка и присел рядом с ним на ветхий коврик.
С минуту оба молчали.
«Арслан-бей, – начал, наконец, турок. – Только по настоятельной просьбе твоей взял я тебя с собой. Если ты не имеешь денег, то отвезу тебя назад даром».
«Благодарю тебя за доброе намерение, Махмуд», – ответил тихо, но твердо старик.
Они снова замолчали. Махмуд, казалось, беззаботно поигрывал черными лоснящимися шариками своих четок, но через мгновение произнес как бы вскользь: «У нас также есть горы».
«Конечно». Вокруг губ Арслан-бея заиграло при этом ответе что-то вроде насмешки. Махмуд словно не заметил ее и продолжал серьезно: «Добровольно переселились вы к нам. Мы вам дали пашни и пастбища. Как братья приняли мы вас, своих единоверцев».
«Аллах вас наградит за все. Аллах знает, почему я направил свои шаги туда», – взволнованно ответил Арслан, указывая на далекие горы.
Турок задумался.
Арслан-бей снова устремил свой взгляд на живописную цепь гор, разнообразные формы которых уже совершенно ясно оттенялись на голубом небосклоне. Глазу уже виднелись темные овраги, извилистые отроги и массивы. Уж можно было различить плешины и места, заросшие лесом, уже можно было отличить среди других деревьев по более темной окраске кипарис и окладистые верхушки стволов можжевельника.
Представлялось, что можно было добросить камень до крутого берега. И все-таки много времени потребовалось, пока наша лодка подплыла к огромной, круто спадающей к морю скале и пока незаметный изгиб моря за ней не превратился в широкую, длинную бухту, залитую блеском лучей заходящего солнца.
Сперва к ней низко склонялись непрерывные цепи разнообразных, в большинстве буйно заросших гор, забежавших и за длинную бухту, охватывая обширную лесную долину. Правая цепь гор только в смеркающейся дали соединялась с цепью низких вершин, тянувшихся по левой стороне бухты. И на этой же стороне, у низкой губы бухты засверкал на солнце зеленый купол церкви, и зарумянилась куча крыш.
«Новороссийск!» – воскликнул Махмуд.
В очах старика загорелся дикий блеск; уста его сжались крепче, стиснутый кулак безвольно поднялся по направлению к приветливому городку. Медленно плыла лодка по бухте. Солнце уже заходило, и горы направо окрасились легким фиолетовым оттенком. Последний бледнел и менялся в светло-голубой, в серый цвет.
Теплая южная ночь с мириадами искрящихся звезд расстилалась по бухте. Посередине бухты приближалась лодка к правому берегу, где густой лес по склону горы спускался к самой воде. В воду спустили челнок, и в него вскочили Арслан-бей и один из лодочников.
Челнок двинулся к берегу. На берегу внезапным скачком выпрыгнул старик около старого дуба и схватился за него обеими руками. Некоторое время держал он так старый дуб в своих объятиях, прижавшись к нему широкой грудью и приложив плотно лицо свое к дубовому грубому стволу.
Так вернулся старый Черкес, старый Адыге на почву, где покоился прах его предков, и с которой были соединены красивые воспоминания его бурной молодости. Эти горы некогда отзывались гулким эхом на его выстрелы или на боевой клич его братьев, с которыми в яростном бою он защищал свою неукротимую вольность, свои дикие прославленные торы.
Вытеснил их иностранец далеко, далеко в чужую землю, где старик среди своих единоверцев не мог забыть потерянной родины.
Старик обернулся, полез за пояс и бросил что-то в лодку. С удивлением поднял лодочник тяжелый кожаный мешочек с чистым золотом.
Черкес искал дорогу к родному аулу. И с трудом ее нашел. Дорога заросла местами буйными кустами, высокою травою. Свалившиеся сверху камни, покрытые мхом, и осколки скал загородили ее. Только острым кинжалом мог черкес расчистить себе дорогу. Твердый, колючий кавказский шип раздирал его руки, рвал его одежду в пестрые клочки.
Не замечал он всего этого. Его взоры по временам подымались через просветы лиственных сводов к голой, бледной вершине горы, которая, как друг, с давних, давних пор радостно звала его к себе. Наконец он достиг вершины горы. Тогда открылась такая же запущенная дорога вниз, причем она шла вокруг пропасти. Целую ночь прорубался Арслан-бей сквозь колючий куст, перелезал через огромные пни, перескакивал через овраги, бродил по колено в воде по горным потокам, сопровождаемый воем голодных шакалов.
В конце концов, черкес достиг последней вершины, за которой лежало селение его отцов.
Усталость свалила его, и он уснул наверху. Когда же старик проснулся, высоко на небе пылало уже солнце. Он с трудом поднялся. Тело его была словно свинцом налито. Мутным, опухшим взором огляделся он кругом. Увидел главы гор, покрытые лесом, опоясанные туманом, увидел гору за горой, все выше и выше, все бледнее и бледнее.
Увидел как там, на далеком, далеком горизонте венчала эти горы белая, косматая перевязка – снежная диадема королевских каменных великанов. Увидел глубокие долины, прорытые быстрыми потоками, заваленные каменными глыбами и опрокинутыми пнями деревьев или устланные зеленым ковром травы. Он оглядел все обширное пространство до отдаленнейших границ гор и леса.
Здесь, на этих высотах, в этих пещерах свивал одно время гордый народ его свои каменные гнезда, здесь трещали ружья, ржали буйные кони, паслись белые стада, бренчали цепы, звучали вольные песни, сходили юные девушки, с кувшинами на головах, к прозрачным родникам. А теперь – куда глазом ни кинуть, всюду мертво и пусто.
В неизмеримом этом гробу не увидишь живого существа, ни единого следа об этом существе, не видно даже клочка дыма, который бы выступил из бесконечных лесов этих. Ни людской шум, ни лай псов, ни звуки ударов топора не тревожат твоего уха.
Великолепная, мрачно торжественная могила окружает тебя, и ее глубокая тишина наполняет тебя неизведанным чувством, одновременно возвышенным и тоскливым. Кажется тебе, что вымер целый Божий свет и что ты тут остался один, единственный, перед лицом мертвой, красочной и страшной природы. С опущенной главой, с грустным взором оглядывает Адыге бывшую отчизну.
Разорванный турецкий балахон он еще раньше бросил. И стоит он тут, с косматой черной буркой на спине, в длинной коричневой черкеске с множеством запрятанных пуль в газырях на груди, с плотно прилегающим к шее воротом, в тесных, белых ноговицах, в зеленой чалме, косматые черные края которой дико щетинятся вокруг остриженной головы.
На поясе у него красуются кинжал и кривая, тонкая шашка, черкесская сабля. На спине его качается длинное, изящное ружье в чехле из черной шерсти с длинными волосами. С глубоким вздохом пустился черкес в дальнейший путь.
Ему осталось недалеко идти. Вот здесь на другом косогоре лежит его родной аул.
Но что это? К аулу нет тропинки. Клен и ясень, дуб и граб, орешник и шиповник, ежевика и терн растут тут привольно один возле другого и друг над другом. Дикий красивый зеленый хаос! Их ветви и веточки скрещиваются, перетягиваются, все это переплетает и окутывает вас; кивает своими прекрасными свернутыми гирляндами широколистный хмель, дикий виноград, колокольчики с большими огненными цветками, а снизу к ним тянутся – высокая трава, красиво оперенные папоротники, цветы буйных форм и разноцветных окрасок.
В оцепенении и с болезненным стоном остановился Арслан-бей перед этим опустошением. Потом, снова выхватив кинжал, он стал очищать для себя дорогу.
Силы покидали его.
Но вот прорубился он к низкой, разваленной стене. Заросшая со всех сторон, в гуще ветвей стоит тут его родная хижина. Плющ покрывает ее стены, по трещинам ползут веточки диких роз, в разбитом каменном пороге укрывается стройная ящерица, зеленая, как барвинок.
Старик опустился на этот порог; седая голова его склонилась на трясущиеся ладони.
Вздохов и стонов его никто не слышал.
* * *
Старый грек, который откуда-то издалека возвращался в Новороссийск, всполошил город вестью, что в горах бродят черкесы. Он сам собственными глазами видел одного из них.
Грек рассказывал: по дороге, горами, его одолела жажда. Он стал разыскивать старый черкесский горный ключ, о котором люди ему рассказывали. Недалеко от ключа в густой заросли – заметил он вырубленную тропинку и когда по ней отважился пройти вглубь, то увидел там полуразрушенную черкесскую хижину и на пороге ее лежал старый черкес с белыми усами. Что это был черкес, он узнал по лицу и одежде. В руке черкес держал обнаженный кинжал. Грек пустился во весь дух наутек из зарослей.
Один казак с седыми усами обратился к слушавшей грека толпе: «Возможно, что этот человек единственный черкес в горах. Возвращаются временами их старики из Турции».
«А почему возвращаются», – спросил кто-то.
«Почему? Дьявол их знает, почему? Говорят, что перед переселением они зарывали там и сям клады, в надежде, что скоро вернутся. Теперь приходят за этими кладами. В этом, думаю, вся причина».
Но военное управление округа не смотрело одинаково с казаком на возвращение черкесов, когда послало сильную колонну в горы. Все там нашли в том виде, как передавал трусливый грек: черкес лежал на пороге хижины, в том же положении, как описывал грек, закутанный в свою черную лохматую бурку, с кинжалом в руке, с закрытыми глазами, с шапкой, которая сдвинулась на затылок остриженной головы.
Один из казаков толкнул черкеса ногой.
«Лохматый дьявол» – казачье прозвище кавказских повстанцев – не шевельнулся.
Черкес пришел на родину за своей могилой.
С чешского перевел: Эльмурза-Бекович Черкасский.
Рассказ Святополка Чеха «Адыге» в PDF здесь.
